Последние новости

Реклама

Ни для кого не секрет, что российская власть, а равно и провластные СМИ очень любят Александра Исаевича Солженицына. Причем поистине какой-то странной любовью, так даже, что двухсотлетний юбилей И.С. Тургенева померк на фоне столетия Александра Исаевича.


К столетию этому страна начала готовиться загодя, и, признаться, будет странно, если вдруг 11 декабря 2018 года не объявят в России выходным днём или хотя бы каким-нибудь новым праздником. А пока что именем Солженицына, вопреки желанию граждан, называют улицы, устанавливают на этих или иных улицах ему памятники или мемориальные доски; произведения его включают в обязательную школьную программу; а в прессе отзываются о нем с придыханием как о гениальном писателе, мыслителе всех времен и народов, пророке и отважном правдолюбе.

В народе к Александру Исаевичу относятся по-разному. Одни считают его предателем, лжецом и корыстолюбцем. Другие – гением, правдоискателем и выразителем некой «нутряной русскости». В интернете и по сей день, для примера, можно встретить комментарии такого рода: «Если Пушкин – наше все, то Александр Исаевич – это наша история». Тем не менее довольно часто суждения основываются на мифах, и поклонники, как, впрочем, и неприятели Александра Исаевича, порой неверно представляют себе, кем же он был и откуда свалился на наши головы. Так давайте коротко проследим путь Александра Исаевича хотя бы до отъезда его из СССР в 1974 г. и постараемся понять, кого же нам благодарить за явление этого «мессии» и за все его деяния. Источниками нам послужат его собственные сочинения (художественные произведения, «Архипелаг ГУЛАГ», «Бодался теленок с дубом», статьи и письма), прижизненная биография, записанная Л.И. Сараскиной, кроме того, воспоминания первой жены писателя Н.А. Решетовской, материалы, собранные чешским журналистом Томашем Ржезачем, немецким писателем Франком Арнау, В.С. Бушиным, Лией Горчаковой-Эльштейн, множество публикаций в отечественной прессе и воспоминания старых лагерников, на которых так любил ссылаться сам Александр Исаевич.
Итак, Александр Исаевич вырос в Ростове-на-Дону, окончил там университет, учась в котором получал сталинскую стипендию, студентом женился на Н.А. Решетовской, учился заочно в МИФЛИ (Московский институт философии, литературы и истории). Когда началась война, его по состоянию здоровья признали негодным к строевой службе и отправили в обоз – чистить лошадей. Но непригодный к строевой службе рядовой Солженицын каким-то загадочным образом, о котором история умалчивает, прорвался в артиллерийское училище. На фронт лейтенант Солженицын попал весной 1943 г. В сражениях и битвах непосредственного участия не принимал, так как командовал батареей звуковой разведки. На фронте, судя по его же письмам, Александр Исаевич много читал, ещё больше писал и неплохо питался, так что даже поправился. Рассказы свои, написанные на фронте, он рассылал писателям – то К. Федину, то Б. Лавреневу. В один прекрасный день ординарец Александра Исаевича по фальшивым документам привёз из эвакуации в Казахстане жену капитану Солженицыну. Наталья Решетовская с теплом вспоминает время, проведенное с мужем на фронте, – они много гуляли, читали, фотографировались, он учил её стрелять и корил неверным пониманием счастья: «А я, – говорил он, – давно не умею мыслить иначе как: что я смогу сделать для ленинизма, как мне строить для этого жизнь?» Но потом ей пришлось всё же уехать, поскольку ждали полковника, не склонного терпеть в части женщин. Да ещё с фальшивыми документами. В феврале 1945 г. Александр Исаевич был арестован и отправлен в Москву на Лубянку по обвинению в антисоветской пропаганде. Позднее А.Т. Твардовский предложил Александру Исаевичу писать в биографии об аресте: «По беспочвенному обвинению». Тем не менее обвинение было вполне обоснованным: капитан Солженицын некоторое время занимался тем, что рассылал знакомым письма с критикой Главнокомандующего и советского строя. Следователь, ведший дело Александра Исаевича, рассказывал Томашу Ржезачу: «Солженицын предлагал создать конспиративные «пятерки» <...> Я его допрашивал прежде всего по переписке с его женой, Н.А. Решетовской, и друзьями, прежде всего К.С. Симоняном и Л. Ежерец. Солженицын мне сказал, что он желал сделать из этих людей руководителей конспиративных пятерок...» Писем было не так уж мало, а капитан Солженицын не мог не знать о
существовании военной цензуры и
СМЕРШа. Друзья детства и юности Александра Исаевича Кирилл Симонян и Лидия Ежерец так отзывались об эпистолярной активности своего друга: «Данные письма не соответствовали ни извечной трусости нашего приятеля, – а Солженицын самый трусливый человек, которого когда-или знали, – ни его осторожности, ни даже его мировоззрению...» Вывод профессор К.С. Симонян сделал простой: «Он ясно видел, как, впрочем и каждый из нас, что в условиях, когда победа уже предрешена, предстоит ещё через многое пройти и не исключена возможность гибели у самой цели. Единственной возможностью было попасть в тыл. Но как? <...> Стать моральным самострелом было в этом случае для Солженицына наилучшим выходом из положения. А отсюда и данный поток писем, глупая политическая болтовня».
Как же сам Александр Исаевич описывает свое пребывание в центральной политической тюрьме: «Ах, ну и сладкая жизнь! Шахматы, книги, пружинные кровати, пуховые подушки, солидные матрацы, блестящий линолеум, чистое белье. Да я уж давно позабыл, что также спал вот так перед войной...» Наслаждаясь сладкой жизнью, Александр Исаевич охотно давал показания против своих друзей и даже против жены. Тем не менее серьезно пострадал только Н.Д. Виткевич, отправленный усилиями Александра Исаевича не в какую-нибудь московскую шарашку, а в самую что ни на есть Воркуту. Реабилитированный Виткевич смог ознакомиться со своим делом и тогда же узнал, что посадил его друг детства – Александр Исаевич Солженицын, написавший, что Н.Д. Виткевич «замышлял создать подпольную подрывную группу, готовил насильственные изменения в политике партии и правительства, злобно чернил Сталина...»

* * *
После Лубянки был Новый Иерусалим, потом стройка в Москве, потом Рыбинск, Загорск и, наконец, Марфино, то есть опять же Москва. А в Марфине – по полкило белого хлеба в день, в Марфине – сливочное масло, любые книги, волейбол, музыка по радио и работа в акустической лаборатории. Правда, Александр Исаевич не физик, к тому же один старый лагерник – С.П. Геништа, бывший с Александром Исаевичем в Марфине, рассказывал: «Мы все много работали, а Солженицын никакого участия в нашей работе не принимал: все что-то писал и писал...» В «Архипелаге...» сам Александр Исаевич объяснит уже порядком запуганному читателю: «...Можно. Это – можно». А речь идёт о предложении стать информатором и провокатором по кличке Ветров. Но тут же Александр Исаевич уверяет, что никаких доносов, конечно же, не сочинял. В то же время, все, кто побывал в лагерях, все старые лагерники в голос утверждают: если заключенный давал согласие быть осведомителем, то отделаться сообщением, что вот-де з/к имярек назвал начальника лагеря «земляным червяком», он уже не мог. Такие случаи заканчивались всенепременным переселением в северные широты. Так было, для примера, с Алексеем Прядиловым, согласившимся, а потом отказавшимся. В результате Прядилов из более или менее сносных условий переместился в недостроенный лагерь в Бийске, о котором потом написал: «Недели через две появились первые трупы. Грязь, вши, перебои с питанием и само питание, особенно баланда, которая больше напоминала помои, сделали свое дело...» Сам Прядилов дотянул до возобновления строительства по весне и только потому выжил. Но тот факт, что ни на Воркутинскую, ни на Магаданскую, ни на Бийскую землю не ступала нога Александра Исаевича Солженицына, косвенно подтверждает состоятельность агента Ветрова. Впрочем, есть и прямые доказательства. В.С. Бушин заявляет, что сам видел публикацию в немецком журнале Neue Politik за февраль 1978 г. немецкого писателя Ф. Арнау. Кроме текста в журнале помещалась факсимильная копия донесения с/о Ветрова от 20/1-52 г. Донесение написано специфичным почерком А.И. Солженицына. В 1990 г. публикация ссылаясь на Ф. Арнау появилась в отечественном «Военно-историческом журнале», наряду с публикацией книги солагерника Александра Исаевича Л.А. Самутина «Не сотвори кумира».
Процитированное Арнау донесение осведомителя Ветрова писалось уже в Экибастузском лагере, куда Александр Исаевич переселился из Марфина, переживавшего реорганизацию. На новом месте Александр Исаевич был бригадиром, работал каменщиком, потом библиотекарем. Все это время он сочинял и держал в памяти стихи и даже пьесу «Пир победителей», о которой стоит сказать отдельно. Новая деятельность, видимо, не мешала ему исполнять обязанности секретного осведомителя и провокатора. Упомянутое выше донесение было посвящено готовящемуся восстанию бандеровцев, хотя, как утверждал потом Ф. Арнау, никакого восстания не предполагалось, а просто заключенные намеревались просить об улучшении условий. Но сигнал был, руководство отреагировало, кровь пролилась... Александр же Исаевич оспорил гапоновские лавры.
Но не стоить думать, что на этом заканчивались деяния агента Ветрова. Один старый лагерник, П.Н. Доронин, вспоминал о том времени, как однажды Александр Исаевич стал при нем нахваливать американский образ жизни и ругать советские порядки, настаивая на том, что русские должны быть освобождены. «Я решил, – рассказывал Доронин, – что лучше не общаться с этим загадочным «пропагандистом», провокатором, я считал его тайным агентом оперативной службы, и, возможно, это так и было».
В официальной биографии все данные факты, конечно же, опровергаются. Правда, опровергаются как-то не очень убедительно и даже смутно. Сам же Александр Исаевич заявил, что чекисты «насколько могли, старательно подделали мой почерк того времени. Но, оставаясь на своем уровне, спущенном от людей к обезьянам, они не смогли подделать образа выражений и самого меня. Это различит всякий человек, кто читал «Ивана Денисовича» или «Круг»...» Тем не менее «Иван Денисович» и «Круг» написаны совершенно разным языком. В «Иване Денисовиче» автор старательно и не вполне удачно имитирует просторечие, стараясь передать рассказ устами не городского интеллигента, а человека из народа. В «Круге» Александр Исаевич использует обычный свой художественный язык. Но стоит ли говорить о том, что ни один пишущий человек не станет писать заявления и прочую казенщину так же, как пишет рассказы или статьи. Но даже в этом донесении В.С. Бушин рассмотрел обороты и приемы, присущие писателю Солженицыну.
Между тем в Экибастузском лагере шли беспорядки, стали убивать стукачей, и лагерь администрация разделила на несколько секторов. Александр же Исаевич оказался в лагерной больнице, находившейся теперь в обособленном секторе. А ещё через год з/к Солженицын вышел на свободу, оставшись, правда, в Казахстане в бессрочной ссылке. За время ссылки он работал учителем, перенес сложное лечение в Ташкентском онкодиспансере, и, наконец, в 1956 г. перебрался во Владимирскую область, а в 1957-м – в Рязанскую. Вновь учительство и напряженная писательская работа... К концу подходит 1961 г. И вот перед октябрьскими праздниками приезжает в Рязань и останавливается у Солженицыных–Решетовских критик и литературовед, солагерник Александра Исаевича Л.З. Копелев. И тут начинается самое интересное.

* * *
Копелев читает «Один день Ивана Денисовича» и объявляет: «Типичная производственная повесть в духе соцреализма. Да ещё перегружена ненужными деталями». С таким определением сложно не согласиться: повесть и в самом деле посвящена производственной теме. Другое дело, что производство уж очень диковинное, незнакомое советскому читателю. Ненужных деталей и даже описаний и вправду много – чего стоит хотя бы сцена укладки шлакоблоков. То есть краткость не в литературном характере Александра Исаевича, и, скорее всего, из-за этой многословности повесть в целом незанимательна. Во всяком случае, сегодня, когда лагерной темой удивить сложно, читать повесть не очень-то интересно, а местами даже сложно – приходится продираться.
Повесть написана не от первого лица – не от лица Ивана Денисовича, но в то же время рассказчик – такой же простой работяга. На данный шаг автор пошел сознательно, имея в виду, что писатели XIX в. не могли влезть в шкуру народа, в то же время, такая возможность появилась у писателя Солженицына, сумевшего почувствовать все так же, как и простой народ. Но, во-первых, не хуже возможность была, для примера, у Достоевского на каторге или у Чехова в силу происхождения, а во-вторых, повесть «Один день...» только написана каким-то непонятным просторечием, рассказчик там не виден, а если местами и выглядывает, то образ мысли являет отнюдь не простонародный. Довольно странно сочетается просторечие основного повествования и точно переданная речь персонажей из интеллигенции. Возникает вопрос к рассказчику: коли ты, братец, так ловко по-правильному говоришь, то почто комедию-то ломаешь?
Писатели-классики XIX в., как бы далеки они ни были от народа, оставались отличными стилистами и могли передать речь мужика артистично и убедительно, то есть соблюсти меру и не отступить от правды. Язык «Одного дня...» и не артистичен, и не убедителен. Это, скорее, имитация просторечия, довольно часто встречающаяся в литературе и описанная Ильфом и Петровым: «Рассупонилось солнышко, расталдыкнуло свои лучи по белу светушку...» И неудивительно, что, для примера, К. Симонов, чья рецензия на повесть была опубликована позднее в «Известиях», назвал автора «подлинным помощником партии в святом и необходимом деле борьбы с культом личности и его последствиями», но ничего не сказал о языке «Одного дня...», очень огорчив этим Александра Исаевича. Н.А. Решетовская пишет, что Александр Исаевич любил читать словарь Даля и заучивал слова, пословицы и поговорки. Вероятно, именно по этой причине язык его не звучит органично и естественно – повесть написана языком, заученным по словарю.
В то же время, персонажи повести обрисованы довольно выразительно, это живые, несхематичные люди, отношения между ними также достоверны и психологически вполне точны.
Стоит сказать и ещё кое о чем. Такой густопсовой антисоветчины, как в «Архипелаге...», в «Одном дне...», конечно же, нет. Но есть несколько обращающих на себя внимание эпизодов. К примеру, недоедающий Иван Денисович все время вспоминает, как раньше ели в деревне: «картошку – целыми сковородами, кашу – чугунками, а ещё раньше, по-без-колхозов, мясо – ломтями здоровыми». Сказал бы об этом Иван Денисович да хоть бы А.Н. Энгельгардту, русскому ученому-агрохимику и публицисту-народнику, пребывавшему в уверенности, что «наш же мужик-земледелец ест самый плохой ржаной хлеб с костерем, сивцом, пушниной, хлебает пустые серые щи, считает роскошью гречневую кашу с конопляным маслом, об яблочных пирогах и понятия не имеет...» Работу над «Архипелагом...» Александр Исаевич начал в 1958 г., и нет ничего удивительного, что Иван Денисович выражает мнение автора о «России, которую мы потеряли». А ещё Иван Денисович любит Гопчика – подростка, получившего взрослый срок за то, что носил бандеровцам молоко в схроны. Даже не хлеб – молоко! Но автор подводит к мысли, что за такой пустяк (ну, подумаешь, молоком баловал гитлеровских пособников!) человеконенавистническая власть дала парню взрослый срок. Но ведь все это политика, и простой народ вроде Ивана Денисовича остается безразличным к политической чепухе, любит жизнь и ближнего своего, невзирая на убеждения и взгляды, и только вынужден страдать по прихоти власть имущих (привет от Коли с Уренгоя). Примерно ту же мысль Александр Исаевич выразил в пьесе «Пир победителей», о которой речь впереди. Сейчас приведем только слова главной и положительной героини пьесы, перекликающиеся с «Одним днём...»:

...Я в мир пришла,
чтоб быть счастливой!
Мне дела нет, в какой стране
И при каком правительстве дурацком!
Военной формы не терплю
и обожаю штатскую...

Иван Денисович смотрит на жизнь примерно так же, а потому и любит малолетнего бандеровца Гопчика.
Словом, повесть «Один день Ивана Денисовича» – это нормальная, обычная, с литературной точки зрения, вещь. Не без достоинств, но и не без существенных недостатков. Сдержанно, но определенно антисоветская и выраженно антисталинская. Для своего времени тема повести новая и наиболее необычная.

* * *
Важно помнить, что речь идёт о 1961 г. Пять лет назад состоялся знаменитый XX съезд КПСС, где Н.С. Хрущев развенчал культ личности Сталина. Развенчание сопровождалось ложью: Хрущев, зная, что на момент смерти его предшественника в лагерях оставалось около двух миллионов заключенных, сказал во всеуслышание о десяти миллионах. С тех пор тема репрессий, великих и ужасных, стала оружием в руках даже самого мелкого и ничтожного антисоветчика. И стоит порой заикнуться о преимуществах советского строя, о том, как много СССР дал своим гражданам, как тут же поднимается плач о «ста миллионах расстрелянных». Хрущев начал с десяти миллионов заключенных, Александр Исаевич пошел дальше и предложил те самые сто, и не просто заключенных, а уничтоженных, так что даже на Западе стали удивляться: откуда в СССР взялся двухсотпятидесятимиллионный народ. В наше время вдохновленные мудрым старцем юнцы и юницы приняли соглашение до полумиллиарда. Что будет дальше – покажет время.
Разрушение СССР началось именно с XX съезда. Тема репрессий, внушившая многим советским людям не просто отвращение к собственному государству, но и комплекс вины, стала активно использоваться в холодной войне. От СССР стали отворачиваться и те, кто посчитал Хрущева ренегатом, и те левые на Западе, кто до сих пор поддерживал советский строй. В самой стране неприятие советского строя входило постепенно в моду. У молодежи склонность к отрицанию стала проявляться в отрицании всего отечественного. А в связи с так называемым ростом благосостояния и призывами Хрущева «догнать и перегнать» сдвинулась и ценностная шкала. Потому как призывы не всегда соответствовали возможностям, то и тут государство выглядело для скептиков отсталым и неправильным. Когда в конце 80-х вновь вернулись к теме репрессий, многие уже не сомневались: Карфаген должен быть разрушен.
Но это будет ещё не скоро, а пока в начале 60-х у Хрущева лишь обозначились первые помощники, в числе которых оказался и Александр Исаевич.
А началось с того, что Л.З. Копелев всё же согласился передать рукопись «Одного дня...» в «Новый мир». Прочитав повесть, А.Т. Твардовский бросился разыскивать автора. Когда Александр Исаевич явился по зову в редакцию «Нового мира», его встретили как триумфатора. А.Т. Твардовский распахнул объятия: «Ничего подобного давно не читал. Хороший, чистый, большой талант!»
И понеслось.
Повесть ещё не вышла, а её уже читали и пересказывали. Кто-то размножил и пустил в народ. Заучивались наизусть и декламировались после этого целые страницы. Твардовскому посыпались отклики известных писателей: К.И. Чуковский поздравлял с рождением большого таланта и прислал отзыв, озаглавленный «Литературное чудо»; С.Я. Маршак отмечал отличный язык, меткость и живость образов, глубокую человечность. Наконец повесть дошла до заседания Президиума ЦК, и Хрущев, назвавший повесть жизнеутверждающей, разрешил её печатать. В ноябре 1962 г. повесть вышла в журнале «Новый мир».
В.С. Бушин пишет о том, что Хрущев раскручивал повесть как «средство против Сталина». В самом деле, «Один день...» написан в духе XX и даже, как отмечал Хрущев, XXII съездов. Удивительно другое: реакция читателей и писателей на публикацию «Одного дня...». Сегодня это выглядит настоящим безумием, каким-то массовым помешательством. Журнал с повестью моментально раскупили целиком, люди в библиотеках записывались в очереди на книжку журнала, переписывали повесть от руки. Александру Исаевичу пишут письма, называют его гением и выражают уверенность, что теперь начнётся другая, новая литература. Но если простого читателя ещё можно понять – ведь ничего похожего он не видел, лагерная тема ещё только приоткрылась в русской литературе, то уж кто решительно непонятен, так это советские писатели. Создаётся такое впечатление, что, во-первых, никто из них вообще ничего не читал. А во-вторых, что никто из них и не подозревал о каторге в царской России или о существовании пенитенциарной системы по всему белому свету. Разумеется, это не так. Но чем объяснить тот восторг, с каким писательская братия встретила появление «типичной производственной повести»?

* * *
С одной стороны, это конъюнктурные рассуждения о вскрывшейся правде, что вполне понятно и объяснимо для того времени, ведь Хрущев сказал, что в повести «правдиво, с партийных позиций освещается советская действительность времен культа личности». Но с другой стороны:
«Повесть А. Солженицына, порою напоминающая толстовскую художественную силу в изображении народного характера, особенно замечательна тем, что автор целиком сливается со своим главным героем...» (В. Ермилов. «Во имя правды, во имя жизни. По страницам литературных журналов», «Правда», 1962 г.)
«Пришел в литературу новый большой писатель...» (Н. Кружков. «Так было, так не будет», «Огонек», 1962 г.)
«Тема, открытая партией для литературы, ждала своего первого крупного художника, своего, если хотите, героя, ибо мужество, с которым описана жизнь Ивана Денисыча, есть мужество героическое. Тема ждала, и художник явился...» (И. Друцэ. «О мужестве и достоинстве человека», «Дружба народов», 1963 г.)
«Глубокое внимание к нравственному миру людей в условиях самого невыносимого унижения, бесправия и насилия, умение именно здесь увидеть, оценить и полюбить человека и роднит небольшую повесть А. Сол­женицына с гуманистическими традициями Толстого и Достоевского <...> Да, истинный художник не знает робости, не бледнеет ни перед какими последствиями. Он верит в человечность и служит ей. Он не ищет дешевой популярности, не замирает перед рукоплесканиями. Он нетерпим к фразе, ему чуждо упрямое, ледяное красноречие, которое в иных книгах заменяет мысль. И он с величайшим благоговением относится к слову, в основе которого лежит совесть. <...> Таким художником, судя по его первой повести, вступает А. Солженицын в нашу литературу...» (Н. Губко. «Человек побеждает», «Звезда», 1963 г.)
«Так или иначе, но повесть «Один день Ивана Денисовича», с которой А. Солженицын вошел в литературу, остается для большинства читателей как бы эталоном его деятельности художника <...> ей не грозит судьба сенсационных однодневок, про которые поспорят и забудут. Нет, чем дальше будет жить эта книга между читателей, тем резче будет выясняться её значение в нашей литературе, тем глубже будем мы сознавать, как нужно было ей появиться. Повести об Иване Денисовиче Шухове суждена долгая жизнь...» (В. Лакшин. «Иван Денисович, его друзья и недруги», «Новый мир», 1964 г.)
И так далее и тому подобное.
И все это началось после публикации одного произведения, той самой «типичной производственной повести». Бывает, разумеется, что и одна публикация производит неизгладимое впечатление, причиной чему чувство слова и поэтический язык автора; талант рассказчика, благодаря чему бывает интересно читать о чем угодно; глубина мысли и самобытное художественное её раскрытие; охват и масштаб изображаемого... Но чем же пленил «Один день...» отечественных книгочеев? Чем, кроме темы? Александр Исаевич и сам понимал это, сказав после отправки Твардовскому рассказов «Матренин двор» и «Случай на станции Кочетовка (Кречетовка)»: «Теперь пусть судят. Та, первая, была, скажем, темой. А это – чистая литература». И и вправду, оба рассказа написаны лучше, читать их проще и интереснее, язык, пусть и на любителя, но не кажется искусственно сделанным и вымученным. Но говорить о какой-то исключительности этих рассказов опять же невозможно. Во всяком случае, если бы речь шла о другой стране, о стране с развивающейся литературой, восторги были бы уместны. Но для русской литературы это обычные, нормальные рассказы. «Матренин двор» Л.З. Копелев назвал «образцом того, как не надо писать». Но в ответ на публикацию этих рассказов поднялась новая волна экзальтации.
В книге «Александр Солженицын. Гений первого плевка» В.С. Бушин пишет, что не знали тогда писатели о замыслах этого «гения». Сам Бушин переписывался с Александром Исаевичем и не раз высказывался о нем в печати в то время. К примеру, в статье «Герой – жизнь – правда» («Подъём», 1963 г.) В.С. Бушин писал: «Великолепный мастер!... «Новый большой писатель...» – вторили, а также другие рецензенты, а также другие газеты и журналы. Были даже не раз упомянуты имена Толстого и Достоевского. «Неужели все это так?» – недоверчиво думал я, раскрывая журнал, взятый на ночь из библиотеки. ...Я закрыл его утром (повесть невелика, но читается трудно и медленно) со словами: да, это так». Ну, допустим, В.С. Бушину и вправду понравился чудной язык повести, допустим, критик не заметил длиннот. Но как же он состоялся мимо антисоветчины? Зачем хвалил?»
А ведь читатели уже тогда предупреждали: «Мы никак не можем согласиться с таким «перехваливанием» этой повести, имевшей разовое значение, нашумевшей именно в промежуток времени увлечения нашей интеллигенции критикой «культа Сталина» <...> Повесть оживила антисоветские элементы и давала оправдание чуждых нам взглядов».

* * *
Но не вняли критики и писатели. Продолжили петь осанну. Ещё более удивительной выглядит реакция на рассказы «Матренин двор» и «Случай на станции Кочетовка (Кречетовка)». Тот же В.С. Бушин писал по поводу «Случая...»: «Новое по сравнению с повестью «Один день...» заключается здесь в том, что писатель не только рисует, как атмосфера культа личности уродует нравственно здоровую натуру, но и показывает, как такая натура в этой атмосфере невольно может стать орудием зла и произвола. Это шаг вперед в художественном разоблачении культа личности. Именно по этой причине выбор героя и на данный раз представляется нам очень убедительным и удачным...» («Герой – жизнь – правда» («Подъём», 1963 г.).
В рассказе «Случай на станции Кочетовка (Кречетовка)» молодой человек, вчерашний студент, перфекционист лейтенант В.В. Зотов служит дежурным помощником военного коменданта. В его ведении отправка поездов. Время действия – ноябрь 1941 г. А это значит, что немцы наступают по всем фронтам и даже рассматривают в бинокли башни правительства России, Москва все ещё на осадном положении, не так давно в столице была настоящая паника. И вот на станцию, где служит лейтенант Зотов, является некий симпатичный и вежливый человек и говорит, что отстал от поезда. Он из окруженцев, а сейчас направляется обратно на фронт. При этом у симпатичного человека нет документов, нет нормальной формы – гардероб его пестр и замысловат, а ещё человек интересуется картами местности и не знает, что такое Сталинград. Смотрел-смотрел на него лейтенант Зотов, да и задержал по подозрению в осуществлении диверсионной деятельности. Но советские критики и писатели посчитали, что совершенно нормальный и даже обязательный в условиях военного времени поступок лейтенанта есть не что иное как пример нравственного уродства, а сам лейтенант – орудие зла и произвола. Так что не Гозман, не Кох и не Чубайс первыми начали хулить и кощунствовать, они лишь приняли эстафету у будущих патриотов, в том числе – у советских писателей, изобличающих ныне предательство.
Говорить о том, что Александр Исаевич проявился только в «Раковом корпусе» или «Архипелаге...», значило бы кривить душой. Робкие апологии «России, которую мы потеряли» и бандеровского движения предприняты уже в «Одном дне...», а поклеп на Красную Армию, обычных советских людей и советскую действительность как таковую, «уродующую нравственно здоровые натуры», отчетливо виден в «Случае...». На примере лейтенанта Зотова Александр Исаевич показывает не влияние атмосферы «культа личности». Не на «культе личности» воспитан молодой лейтенант, а на любви к Родине и Революции. Именно это, а не «культ личности» он готов защищать до последнего вздоха. Но окружают его обычные, по мнению автора, люди, которым до войны как будто и дела нет. Главное – поесть, купить чулочки и приятно провести время. Зотов выглядит уродом именно потому, что не похож на окружающих его обывателей, которые уж точно не стали бы задерживать вероятного диверсанта. Симпатичным в рассказе смотрится именно задержанный. Лейтенант Зотов – тупой фанатик, остальные персонажи делятся на потерпевших от системы и мерзкое, похотливое большинство, озабоченное исключительно своей утробой. Культ личности имеет ко всему этому такое же отношение, как Китай-город к Китаю.

* * *
А вот теперь давайте представим, что мог ощущать в этих обстоятельствах Александр Исаевич. Публикация в журнале одной повести с робкими антисоветскими намеками принесла ему всемирную славу и восторг соотечественников. В советской литературе появился культ Солженицына. Но Александр Исаевич знает, что дело в теме, да и западные рецензенты поговаривают, что внимание и шумиха – это не литературный успех. Тогда Александр Исаевич предлагает к опубликованию новые рассказы, он становится смелее и выкатывает уже второй антисоветский шар, крупнее первого. И данный второй шар принимается критикой на ура, а писатель Солженицын и в СССР, и на Западе становится самым модным, самым знаменитым писателем. Одновременно его уговаривают вступить в Союз писателей, пьеса его готовится к постановке, а самого Александра Исаевича выдвигают на Ленинскую премию. Дальше события начинают развиваться по сценарию повести М.А. Булгакова «Собачье сердце». Сначала: «Профессор, Шарик разовьется в очень высокую психическую личность!» Потом: «Я на шестнадцати аршинах здесь сижу и буду сидеть!» И наконец: «Хорошенькое дело! Ухватили животную, исполосовали ножиком голову, а теперь гнушаются». Само собой, Александр Исаевич уверовал в собственный гений, в поддержку Запада, а главное – нащупал слабые места у своих обожателей и покровителей. И уже твёрдо предлагает Твардовскому и «В круге первом», и «Раковый корпус». Имея опубликованными повесть и несколько рассказов, Александр Исаевич уверен, что его обязаны печатать и дальше, что покровительство и благосклонность обусловлены исключительно его непревзойденным талантом. Но Хрущева сняли, надобность в обличителях «культа личности» отпала, а проза Солженицына прекратила быть жизнеутверждающей в глазах руководства страны. Писатели, ещё днём ранее восхищавшиеся гениальным разоблачителем, в большинстве своем притихли. С публикациями стало сложно. Но ведь Солженицын, стараниями тех же самых писателей, уже всемирно признан. Его уже так просто в карман не спрячешь и рот ему не заткнешь. А ведь предупреждали читатели: не перехваливайте – значение-то разовое.
Сам Александр Исаевич позже напишет об этом времени: «Освобожденный теперь от покровительства (да было ли оно?), я освобождался и от благодарности». Возможно, поэтому он забирает рукопись «Круга...» из «Нового мира» и отдает вместе с другими рукописями знакомым. Но по странному совпадению у этих знакомых через несколько дней проходит обыск, и архив Александра Исаевича изымается органами безопасности. Спустя несколько месяцев после обыска изъятые произведения передаются для прочтения самым разным людям, главным образом – видным деятелям культуры. Характерно то, что Александр Исаевич очень возмущался таким поступком – как можно читать произведения автора без его ведома. Тем не менее в то же самое время без чьего бы то ни было ведома он вовсю уже пописывал «Архипелаг ГУЛАГ» и не считал это чем-то предосудительным.
А в архиве оказалась пьеса «Пир победителей», о которой в целом можно сказать словами Ф. Ницше: «По ту сторону добра и зла». Причем определение это применимо и к поэтической стороне (пьеса в стихах), и к нарративной, и к этической. Правда, российские журналисты ещё в 1995 г. предупредили, «что обсуждать качество поэзии «Пира победителей», вне всякого сомнения, было бы верхом цинизма», на том основании, что автор-де много страдал. Но не обсудить, пожалуй, было бы верхом подлости. Потому как пьесу в 1995 г., по возвращении Александра Исаевича на родину, поставили в Малом театре. А потому как Малый театр – это не богадельня, где необходимо делать добрые дела вместо того, чтобы ставить на сцене лучшие произведения драматургии, то стоит и обсудить.
Более невнятного сюжета, чем в этой пьесе, просто не существует на свете: зимой 1945 г. офицеры Красной Армии собираются в замке в Восточной Пруссии на пир. Столом (это подчеркивается) им служит перевернутое зеркало. И вот они собрались, пьют, едят, разговаривают, танцуют. Потом расходятся. Главная героиня Галина не то была вывезена на работы из Харькова, не то училась в Вене. Главное, она полюбила офицера РОА и стремится к нему. Своему непреднамеренно встреченному знакомому, капитану Нержину, Галина говорит:
...С-С-С-Р! Ведь это лес дремучий!
Дремучий лес!
Законов нет, есть власть –
хватать и мучить
По конституции и без.
Доносы, сыщики, анкеты,
Лауреаты и банкеты,
Магнитогорски и онучи –
Страна чудес!
Страна измотанных,
запуганных, оборванных,
Трибуны главарей – один в один как боровы,
Туристам западным – зажиточность
потемкинских колхозов,
Для школьников –
доносчик на родителей Морозов,
С дверьми за кожей черной –
комнаты-капканы,
В пять Франций –
лагеря вдоль Вычегды и Камы,
Куда ни глянь – погоны с ядовитой бирюзою,
Вдов живомужних боязно отертая слеза,
Матросовы придуманные, глупенькие Зои,
Аплодисменты,
Сто процентов
ЗА!!!
Страна чудес! За голод, за невзгоды
Единым выдохом
хвалебные акафисты и оды!
Страна чудес, где целые народы
– Коммунистические чудеса! –
Переселяют в глубь Сибири
За двадцать и четыре
Часа!
Ваш Рокоссовский не днём ранее ли
ещё был зэк.
Не человек,
В Сибири ж где-то на лесном повале
Не то стволы пилил,
не то грузил на баржи,
сегодня вызван, необходим, маршал,
А завтра, может быть,
опять его в тайгуjQuery18303237896249369845_1517477680583
Ой, не могу!..

Капитан Нержин соглашается с Галиной. Данные двое – положительные герои. Все остальные – дураки, хапуги, пьяницы, воры, развратники, насильники, лгуны и циники. О поэзии потому и запретили рассуждать журналисты, что иначе как словами А.К. Толстого «Рифмы негодные и уху зело вредящие сплел еси» тут и не скажешь: «спатки» (от слова «спать») – в порядке», «склад – навряд», «соха – ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха» и т.д. Когда пьесу стали читать в 66-м, Александр Исаевич, который привык к высокому вниманию, написал жалобу Л.И. Брежневу: «Распространяются закрытым способом не все отнятые у меня рукописи, а именно те, которые, по замыслу издателей имеют возможность меня опорочить <...> В первую очередь это относится к пьесе «Пир победителей», написанной в 1948–1949 годах в заключении, вынужденно без бумаги и карандаша, на память <...> Настроения пьесы «Пир победителей» мне самому давно уже кажутся несправедливыми, а так как и сама пьеса – ранняя и художественно слабая, да ещё в стихах, которыми я не владею, – то я никогда не предназначал её ни для печати, ни для обсуждения...» Там же Александр Исаевич жаловался, что другую пьесу не ставят, повесть не публикуют, квартиру в Москве не дают, и просил генсека принять меры. Брежнев на письмо не отреагировал. В то же время, вернувшись после «изгнания», первым делом Александр Исаевич поставил пьесу на сцене Малого в 199

Тоже важно:

Комментарии:






* Все буквы - латиница, верхний регистр

* Звёздочкой отмечены обязательные для заполнения поля